8.
Эта фраза заезженной пластинкой крутилась у меня в голове, когда я открыл глаза под писк будильника.
“Я хочу тебе помочь… ш-ш-ш, шкряб… я хочу тебе помочь… ш-ш-ш, шкряб…”
Сначала я долго соображал, к чему бы это. Потом с привычной уже горечью вспомнил, что Лена меня бросила. И, как познакомился с официанткой Джоан и её белую, обтягивающую туго грудь блузку. А уже после фотографию с трупом и хакера с дурацким именем Глаз, сломавшего мой компьютер из добрых, как он сказал, побуждений. Потому что хотел мне помочь.
“Я хочу тебе помочь… ш-ш-ш, шкряб…”
И захотелось мне зажмуриться, как следует и всё-всё забыть. Каким я был, что приключилось со мной, и вообще – как жил до этого самого момента. И очнуться совсем другим человеком – сильным, мудрым, любимым. И я даже зажмурился крепко-крепко в тайной надежде, что именно это сейчас и случится.
Но, конечно же, не случилось. Я остался тем самым надоевшим мне уже младшим программистом: его бросила девушка, он слишком стеснителен, чтобы в трезвом виде познакомиться с другой и ему интернет-шантажисты приписывают убийство коллеги-индуса. Да, кстати - к нему ещё приходил “человек в черном” и стёр память. И сегодня у него встреча с неизвестным сообщником Глаза.
И ему несмотря ни на какие фантастические трудности пора таки на работу, иначе придется бежать за автобусом полквартала.
Я сел, зевнул от души, потер кулаками глаза. Зарядка закончена. Вздохнул и поплёлся в ванную. Увидел одинокую зубную щётку в стаканчике и глядел на неё долгую минуту, и ком подступил к горлу, и слёзы навернулись сами собой. Мне ведь даже пожаловаться некому. И за что мне все эти беды, в чем я провинился?
Оптимист Гинзбург в тяжелые минуты хлопал меня по плечу и ободрял единственной фразой…
- Ничего, - проговорил я своему отражению в зеркале серьёзно, подражая интонациям Дани. – Все мы умрём!
Бодрости не прибавилось. И после вдумчивой чистки зубов. Даже после душа.
“Я хочу тебе помочь… ш-ш-ш, шкряб… я хочу тебе помочь… ш-ш-ш, шкряб...”
Помочь он мне хочет, как же… Когда и где Глаз планирует встречу он так и не сказал мне. Мол, всё узнаешь в своё время. Я достаточно вяло представлял себе шантажиста. Ну, подойдёт ко мне какой-нибудь тип с бегающими глазёнками и противными тараканьими усиками, как в кино, обязательно в белом плаще и фетровой шляпе с узкими полями. Ну, назовёт цену. Я пообещаю. Конечно, скажу, а как же. Уже бегу за деньгами. И как бы побегу. А сам - вечером в “Зелёную лампу”, искать Джоан.
“Я хочу тебе помочь… ш-ш-ш, шкряб…”
Нужно как-то перетерпеть этот день. Так вообще устроена жизнь – перетерпишь денёк-другой, потом ещё парочку, ещё… Ну, и ещё немного там останется. Как в старом анекдоте: “Первые сто лет только трудно. Потом привыкнется”.
Вздыхая поминутно и размышляя о жизни в подобном оптимистическом ключе, я оделся и вышел на улицу. Небо над Вашингтоном затянуло рваными серыми тучами, походившими грязными боками на промокшие бумажные продуктовые пакеты из бакалеи. И пакеты эти будто прохудились – летел по ветру твёрдый, словно крупа, снежок, бил в лицо, колко сыпался за воротник, будто издевался.
В довершение всех бед автобус уже отправился, когда я подбежал, теряя остатки мужества от несправедливости мироздания, забарабанил в окошко. И мне, наконец, повезло. Водитель, афроамериканец с черной, как уголь кожей, видимо, почувствовал серьёзность моей беды, сжалился. Остановил автобус и открыл двери. Я нырнул в нагретый кондиционером салон, огляделся – мест, конечно же, не было.
- Ничего, - успокоил я себя. – Все мы умрём.
И тут увидел её.
Она стояла на средней площадке вполоборота ко мне, смотрела в окно. Рыжие, почти медные волосы были завиты едва и ниспадали тяжёлыми волнами червонного золота на плечи. Высокий безмятежный лоб, белая, какой бывает кожа только у истинно рыжих девушек. Тонкие будто начертанные смелым художником брови, а носик! Что это был за носик! Совершенство! А глаза! Эти зелёные, будто изумруды подсвеченные изнутри каким-то неземным светом глаза! А губы! Коралловые, изящные, припухшие едва, и в то же время скульптурно идеальные.
Полы плаща её, цвета морской волны, едва прикрывали точеные коленки, и одного взгляда было достаточно, чтобы понять – это те самые ножки, которые и есть эталон.  Широкий пояс подчеркивал осиную талию, а расстегнутые, может быть чуть шире скоромного отвороты плаща, хранили нежную тень ложбинки высокой груди. Изящные пальцы элегантно, едва касаясь, опирались на поручень с царственной грацией, будто не в маршрутном автобусе пригорода она ехала – подавала ладонь для поцелуя Герцогу Мекленбургскому.
В общем, она была божественна. Да что там – она и была божеством, спорхнувшим с небес. И я забыл обо всём, как забывают обо всём глупцы и романтики, глядя на звёзды. И стоял, затаив дыхание, глядя лишь на неё одну.
А она… она посмотрела на меня. Губы её едва дрогнули в улыбке Джоконды – конечно же, она видела, что я почти в обмороке. И, конечно же, в душе смеялась надо мной. Не могла не смеяться. Но взгляд её длился вечность. А может быть, лишь одно мгновение мы смотрели в глаза друг другу – не знаю. Но в какой-то момент ресницы её дрогнули, она повернулась к выходу.
Автобус стоял. Двери будто в кошмарном сне замедленно ползли в стороны. Она ещё раз посмотрела на меня каким-то особым взглядом, чувственным и в то же время доверчивым и этот взгляд парализовал меня. Богиня опустила ресницы и шагнула из автобуса на остановку. Ветер тот час же вскружил её волосы, осыпая жемчугом снежинок, и ничего прекраснее я не видел за всю свою жизнь.
Я не видел, как закрылась дверь. Я не почувствовал, как автобус тронулся. Только подпрыгивающий в кармане мобильник привёл меня в чувство.
Машинально поднял телефон к уху:
- Слушаю.
- Это Глаз, - послышался металлический неживой голос. - Иди за ней.
- Что? – едва выдохнул.
- Девушка в зеленом плаще. Или за ней.
Я ахнул и, размахивая руками, будто мельница крыльями, бросился к водителю.